Мы хлопочем вокруг замерзшего, приводя его в чувство, а начальство почему-то не уходит. Наоборот, пристально следит за нашими манипуляциями, и режимник время от времени повторяет: — Чтобы жив был! Чтобы не подох раньше времени! Вот наконец больной открыл глаза. Они очень светлые и совсем пустые, стеклянные. — Как фамилия? — допытывается у него Конфуций. Но больной молчит. Только длинный тонкий рот корчится в беззвучных конвульсиях. — Кулеш — его фамилия, — говорит начальник режима. — Он Кулеш. А вот его ужин. Режимник протягивает мне черный закоптелый котелок, до краев наполненный какой-то пищей. — Дайте медицинское заключение, какое это мясо. Я заглядываю в котелок и еле сдерживаю рвотное движение. Волоконца этого мяса очень мелки, ни на что знакомое не похожи. Кожа, которой покрыты некоторые кусочки, топорщится черными волосками. <...> В присутствии всего начальства я ввожу Кулешу в вену глюкозу. Он не морщится от укола. Прямо на меня в упор таращатся его пустые белесые глаза. — Что на лекпомшу-то уставился, выродок? — брезгливо говорит начальник режима. — Из нее, браток, котлетки-то, поди, вкуснее были бы, чем из Центурашвили… Людоед! Я ввожу глюкозу в вену людоеда. По приказу начальства мы с Конфуцием должны спасти ему жизнь, чтобы он мог предстать перед судом. Начальники жалеют, что врач в отъезде. Обязательно надо гада до суда дотянуть… Чтобы другим неповадно… Я еле удерживаюсь на ногах от физической и душевной тошноты. Спасать, чтобы потом расстреляли? Спасать по-человечески этого нелюдя? Да пусть бы он умер вот сейчас же, исчез, испарился, как болотное чудище, как нетопырь какой-то. Ловлю себя на том, что впервые за все эти годы я в эти минуты вроде бы внутренне ближе к начальству, чем к этому заключенному. Меня сейчас что-то связывает с этим начальником режима. Наверно, общее отвращение к двуногому волку, переступившему грань людского. — А кто довел-то? Кто голодом заморил? — чуть слышно бормочет Конфуций. Да, конечно, но все же… каков тот, кого можно довести до ЭТОГО!..
Это Е. С. Гинзбург, "Крутой маршрут", Конфуций — прозвище фельдшера в лагерной больнице на Колыме. Когда мне было лет 15, эта книжка произвела на меня огромное впечатление — с тех пор утекло некоторое количество воды, и я менее однозначно отношусь к автору и, пожалуй, к книжке. Но — тем не менее.
no subject
— Чтобы жив был! Чтобы не подох раньше времени!
Вот наконец больной открыл глаза. Они очень светлые и совсем пустые, стеклянные.
— Как фамилия? — допытывается у него Конфуций.
Но больной молчит. Только длинный тонкий рот корчится в беззвучных конвульсиях.
— Кулеш — его фамилия, — говорит начальник режима. — Он Кулеш. А вот его ужин.
Режимник протягивает мне черный закоптелый котелок, до краев наполненный какой-то пищей.
— Дайте медицинское заключение, какое это мясо.
Я заглядываю в котелок и еле сдерживаю рвотное движение. Волоконца этого мяса очень мелки, ни на что знакомое не похожи. Кожа, которой покрыты некоторые кусочки, топорщится черными волосками.
<...>
В присутствии всего начальства я ввожу Кулешу в вену глюкозу. Он не морщится от укола. Прямо на меня в упор таращатся его пустые белесые глаза.
— Что на лекпомшу-то уставился, выродок? — брезгливо говорит начальник режима. — Из нее, браток, котлетки-то, поди, вкуснее были бы, чем из Центурашвили…
Людоед! Я ввожу глюкозу в вену людоеда. По приказу начальства мы с Конфуцием должны спасти ему жизнь, чтобы он мог предстать перед судом. Начальники жалеют, что врач в отъезде. Обязательно надо гада до суда дотянуть… Чтобы другим неповадно…
Я еле удерживаюсь на ногах от физической и душевной тошноты. Спасать, чтобы потом расстреляли? Спасать по-человечески этого нелюдя? Да пусть бы он умер вот сейчас же, исчез, испарился, как болотное чудище, как нетопырь какой-то. Ловлю себя на том, что впервые за все эти годы я в эти минуты вроде бы внутренне ближе к начальству, чем к этому заключенному. Меня сейчас что-то связывает с этим начальником режима. Наверно, общее отвращение к двуногому волку, переступившему грань людского.
— А кто довел-то? Кто голодом заморил? — чуть слышно бормочет Конфуций.
Да, конечно, но все же… каков тот, кого можно довести до ЭТОГО!..
Это Е. С. Гинзбург, "Крутой маршрут", Конфуций — прозвище фельдшера в лагерной больнице на Колыме. Когда мне было лет 15, эта книжка произвела на меня огромное впечатление — с тех пор утекло некоторое количество воды, и я менее однозначно отношусь к автору и, пожалуй, к книжке. Но — тем не менее.