Командарм и язва

- как писатель Пильняк обидел генсека Сталина. Медицинский триллер советской литературы, 1926 г.






В октябре 1925 года на операционном столе умирает М.В. Фрунзе - "прославленный победитель" адмирала Колчака, барона Врангеля и атамана Махно. Несмотря на то, что в некоторых кругах Михаил Васильевич пользовался сомнительной репутацией "партийного генерала", он безусловно занимал место в первом ряду большевистских полководцев - пускай и с самого краешка. "Старый большевик", написавший несколько теоретических трудов и часто полемизировавший с бывшими "военспецами", был выбран Сталиным и его союзниками для борьбы с Троцким за РККА.

Надо признать, что Фрунзе куда больше подходил на роль на роль председателя Реввоенсовета и наркома по военным и морским делам СССР, чем унаследовавший его должность Ворошилов. Если бы не преждевременная кончина, то Михаил Васильевич вполне сумел бы "заменить" Климента Ефремовича, в те годы просившегося на хозяйственную работу. Можно только предполагать - уцелел бы тогда "луганский слесарь" в чистках тридцатых, да и выжил бы сам Фрунзе? Но вышло как вышло и после смерти "завоевателя Туркестана" место "первого красного офицера" занял Ворошилов.

По Москве немедленно поползли слухи. Как так - был живой и вдруг стал мертвый? Кому это могло быть выгодным? Троцкому? Сталину? Чемберлену? Конспирология возникла не вчера, да и сегодня еще можно прочесть о том, что бедный Михаил Васильевич неудачно выбрал себе в патроны Зиновьева, за что и поплатился. И вот весной 1926 года в журнале "Новый мир" появляется рассказ "Повесть непогашенной луны" Б.А. Пильняка-Вогау. Сюжет его дословно воспроизводил ходящие по столице разговоры о "зарезанном Фрунзе" - текст был демонстративно провокативнен.

Раскрыв журнал, Иосиф Виссарионович прочел о "негорбящемся" (стальном?) человеке из "дома номер первый", который негромким голосом говорит приехавшему в Москву командарму Гаврилову: надо. Врачи в страхе подтверждают, операция неизбежна. Гаврилов и его язва послушно ложатся на стол, умирают и остаются в истории. Они ушли, а в "кабинете дома номер первый остался негорбящийся человек". Он снимает трубку, узнает о смерти Гаврилова и... "тогда человек задвигался... его движения были прямоугольны и формульны".

Для самых туповатых читателей Пильняк помещает в предисловии несколько слов о том, что фабула конечно намекает, но он, автор, лично Фрунзе почти не знал, да и подробностей его смерти - тоже, и все совпадения, ха-ха случайны. И про язву, и про ткачей - и в принципе. В общем, "подлинных фактов и живых лиц" искать не стоит, а сам рассказ "скорбно и дружески" посвящался Александру Воронскому - одному из ведущих "марксистских критиков", известному стороннику "пока еще вождя" Троцкого.

Дальше было так: товарищ Сталин посмотрел на фамилию главного редактора, прочитал авторское посвящение и "задвигался". Главреда В.П. Полонского "строжайше" прищемили, майский выпуск "Нового мира" запретили и конфисковали, а сам рассказ назвали "злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК". Бориса Андреевича немедленно стали травить за то, что он по наущению троцкиста Воронского решился показать фигу в кармане партии. Фигу тем более обидную, что в действительности часто болевший Фрунзе с надеждой ждал операции и рассчитывал на благоприятный исход. А Сталин - рассчитывал на Фрунзе.

Возвратившийся из Японии Пильняк, уехавший в Азию подающим надежды пролетарским писателем (цитируемым самим Сталиным!), а оказавшийся двурушничавшей гадиной, начал неумело оправдываться, теряя запятые и достоинство. Он писал, что "никак, ни на одну минуту" не хотел написать того, что написал, что является "писателем, имя которого рождено революцией" и что вся его "судьба связана с революционной нашей общественностью". Растерявшийся Борис Андреевич выражал надежду на то, что будет "восстановлен в правах советского писателя".

Сталин, которому показали этот крик души, оставил лаконичную резолюцию: "Пильняк жульничает и обманывает нас".

Пришлось тогда сочинять еще одно покаянное письмо, уже публичное - и публиковать его в том же "Новом мире". Конечно, на дворе стоял 1926 год и генеральный секретарь не мог демонстративно стереть молодого литератора в порошок, но обиду затаил и всё потом Пильняку припомнил. И вот тогда - почти через десять лет, арестованный писатель под пытками чистосердечно сознался, что во время "той самой" японской поездки был завербован генеральным штабом микадо, а рассказ действительно написал по заданию троцкистской оппозиции, представителем которой был его приятель Воронский.
Обоих расстреляли в 1937 году, тогда как главный редактор заблаговременно помер от тифа - случается же счастье!

Ну а что же было на самом деле? Работы на японский генеральный штаб поволжский немец Вогау конечно не вел, но фига была настоящей, от всей души. Но не политической была эта фига, а литературной: молодость, эпатаж, да фоне идущей в Политбюро драки "Сталин против Зиновьева, а Троцкий против всех" - почему бы и не рискнуть? Ну, пожурят - но не убьют же? Он свой - товарищ, не попутчик какой. Тем более, что в рассказе только намеки на спланированное убийство - поди докажи.

Что же, вообразите себя в полувоенном управдомовском френче - на лице усы, во рту трубка, а потом идите под кат и подчеркивайте нужные места карандашом.


( Read more... )